Глава I

 
«Ничего нет страшнее нового русского,
кровавого и бессмысленного».
 
    Несколько дней тому назад в одной из своих бизнес-усадеб жил новый русский барин Кирила Петрович Троекуров-Самодур. Являясь практически отцом Маши, он выказывал все пороки человека необразованного. Всегдашним его занятием были наезды на ближнего, кои он осуществлял с грацией асфальтоукладочного механизма. Противустоять ему никто не мог, за исключением одного Андрея Гавриловича Дубровского, обладавшего сопутствующим характером. Сей Дубровский по состоянию своему был инженер, однако Троекуров уважал его за темперамент. Они вместе служили в армии и не было во взводе дембелей круче, чем эти двое. Бывало, построят ночью молодых бойцов, грозно так брови нахмурят, и говорит Троекуров:
— Как меня @бали! Вас так уже не @бут!*  Слушают бойцы, дыхание затаили: переживают.
— А меня как @бали! — говорит тогда Дубровский. — Даже Троекурова не @бали так же!**
    После демобилизации судьба развела их надолго. Троекуров стал служителем Мамоны, Дубровский нигде не служил. Как-то раз на балу они свиделись и обрадовались друг другу. С тех пор они каждый день бывали вместе, и Кирила Петрович, отроду не удостаивавший никого своим посещением, заезжал запросто в однокомнатную квартиру своего старого товарища прямо на «бентли». Личные судьбы их отчасти складывались похоже: оба женились по любви, оба овдовели: жена Дубровского вместо мужа поехала в Чернобыль, жена Троекурова — на стрелку, у обоих осталось по ребенку.
    Сын Дубровского, Владимир, воспитывался в школе милиции, дочь Кирилы Петровича, Маша росла на глазах у родителя, потому что отец уже купил ей диплом.
    Маша росла не по дням, а по часам, пугая угрожающими своими размерами. Когда на лице у ней появились вторичные половые признаки — прыщи, Кирила Петрович не выдержал.
— Слушай, брат! — сказал он Андрею Гавриловичу, — Коли Володька смогет, отдам за него Машу даром! Андрей Гаврилович покачал головой (она всегда в у него качалась) и ответил:
— Нет, Кирила Петрович, Володька мой и даром такое не смогет!
Все завидовали согласию, царствующему между надменным Троекуровым и скудным товарищем его, но один нечаянный случай все переменил.
 Кирила Петрович купил бультерьера. И хотя собака, выросши, опередила своего хозяина умственно и физически, она с удовольствием подчинялась незамысловатым его командам типа «чужой!», «шо он хочет!», «убей его!».
   Когда Дубровский, пришед в гости к Троекурову, увидел в каких условиях содержится животное (оно спало в хозяйской постели), то немало удивился и расстроился, ибо считал, что собака должна жить на улицех, и из вредности отметил внешнее сходство оной породы со свиньей. На что Троекуров ответил просто:
— Давно ли сам в зеркало смотрелся?
Собака проснулась и засмеялась. Красный от негодования Дубровский выбежал, не прощаясь.
    Троекуров велел псу тотчас его догнать и воротить, но Андрей Гаврилович не послушался, залез на дерево и воротиться не захотел. Вскоре бультерьер от злости заснул. Тогда Дубровский слез на землю и устремился домой. Там он написал Троекурову сообщение следующего содержания:
             — … …. … …
    … … … … … … …
    … … … … … … …
    … ….. … … … . …
    … при собаке!!!
    По нынешним понятиям об этикете послание сие было бы весьма неприличным, но оно рассердило Кирилу Петровича не столько странным слогом и расположением, сколько сущностию своею.
— Враг моей собаки — мой враг! — грозно сказал Троекуров притихшим гостям. Гости встали, собака завыла.
    Вечером Гаврила Петрович отправился надменно выгуливать заносчивого пса под окнами Дубровского. Дубровский в тот день из дому не выходил.
    Отогнув уголок занавески, он смотрел на петляющего Троекурова и молча кидал из форточки твердые предметы скромного своего обихода, стараясь попасть по кобелю.
    Прошло несколько дней. Вражда между товарищами не унималась. Андрей Гаврилович не шел на перемирие. Кирила Петрович без него скучал и сожаления его по поводу нелепой ссоры изливались в самых оскорбительных выражениях, которые, благодаря усердию тамошней интеллигенции, доходили до Дубровского исправленные и дополненные.
    Новое обстоятельство уничтожило последнюю надежду на примирение.
Однажды ввечеру, когда Троекуров, по обыкновению, выгуливал у вражеского подъезда конфликтную собаку свою, та обнаружила последнего уцелевшего кота и бросилась исправлять ошибку. Продираясь сквозь камыши прямо под окном Дубровского, она оставила там именной ошейник. Троекуров, досадуя, долго искал оный, но в потемках так и не сумел этого достичь. Утром Дубровский, вышед из подъезду, прямиком отправился к тому месту, где намедни происходила баталия и нашед вещь, взял ее. Воротясь, он сделал из позолоченного с шипами ошейника наручный браслет для своих часов «Слава» (21 камень) и стал, как ни в чем не бывало, носить его на левой руке. Правда на украшении было выгравировано собачье имя, но это Андрея Гавриловича не смущало, ибо браслет слегка был прикрыт рукавом кителя зеленого офицерского сукна, а эту часть туалета Дубровский не снимал даже летом.
    Слух о сем происшествии дошел до Кирилы Петровича. Он вышел из себя и хотел было войти в Дубровского (таковые подвиги были ему не в диковинку), но мысли его ума вскоре приняли другое направление.
    Расхаживая тяжелыми шагами взад и вперед по зале, он взглянул нечаянно в окно и увидел у ворот остановившийся «мерседес»; маленький человек в драповом картузе и таком же пальто вышел из тачки и пошел во офис; Троекуров узнал заседателя Шабашкина и велел секьюрити его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед шефом, отвешивая с помощью двух охранников поклон за поклоном в ожидании приказаний.
— Здорово, как тебя там? Зачем пожаловал?
— Я еду в… ваше… высокопре… — начал Шабашкин, но Троекуров его не слышал:
— Как раз ты мне и нужен. Выпей водки и слушай.
Ласковый прием приятно изумлял заседателя.
— У меня кореш есть,- сказал Кирила Петрович, — мелкопархатый грубиян, я хочу у него хату отобрать.
Как ты на это думаешь?
— Нет человека — нет проблемы.
— Об этом рано.
— Тогда, коли есть какие документы или компромат, как говорится, — начал новую идею Шабашкин.
— Врешь, братэла, какие тебе документы, все, блин, сгорело у него в девяносто первом при пожаре, — вздохнул Троекуров.
— Тогда чего ж вам лучше? В таком случае, извольте действовать по законам, и без всякого сомнения получите ваше совершенное удовольствие, — просиял Шабашкин.
— Твой труд будет оплачен. — Кирила Петрович протянул царственную длань. Шабашкин хотел было поцаловать, но, боясь быть неправильно понятым, аккуратно рукопожал ея.
    Ровно через две недели Дубровский получил повестку из суда с требованием немедленно предъявить ксерокопии документов, дающих право на владение жилплощадью и квитанции об уплате коммунальных услуг. Этого отродясь у Андрея Петровича не было и из общечеловеческого страха перед неизвестностью, он не придумал ничего лучшего, как послать судебного секретаря прямым текстом по телефону. «Назвался груздем — полезай в кузов», — гласит древняя милицейская мудрость. Были, были, затем, конечно, и неприятности с правоохранительными органами, и с представителями горкомунхоза, поскольку непреклонный Андрей Гаврилович всех посылал прямым текстом. Надо ли говорить, что кончилось все тем, что… февраля… года Дубровский ощутил себя бомжом. Его квартиру забрал себе Кирила Петрович Троекуров. На суде Андрей Гаврилович так симулировал сумасшествие, что не смог выйти из образа. Он кидался чернильницами и орал:
— Как! Не почитать церковь Божию! … При собаке!!!
    Связанного ремнями, его привезли в квартиру ему не принадлежащую.
Шло время, а Дубровский не улучшался. Громкие призывы его на борьбу с лучшим другом человека повторялись все реже и реже, а затем и вовсе забылись. Андрей Гаврилович и сам начал забываться. Из дому не выходил, только подолгу задумывался и по-быстрому забывался.
    Стараниями доброй соседки Егоровны в нем еле теплилась жизнь. Она была глуха и не слышала, что квартира теперь принадлежит Троекурову. Егоровна надеялась оформить уход за больным с правом наследования в дальнейшем квартиры. Правда, ей мешал прямой наследник Владимир, но она решила вызвать его к отцу, чтобы поухаживать и за ним.
    Пора познакомить читателя с героем нашей повести. Владимир Дубровский воспитывался в школе милиции и выпущен был в чине сержанта. Отцу нечего было щадить для его приличного образования. Будучи расточителен и честолюбив, Владимир позволял себе роскошные прихоти на средства, изъятые у нарушителей порядка. Играл в карты и входил в долги, не заботясь и здесь о будущем подследственных и осужденных, которые будут эти долги возвращать, предвидя себе рано или поздно богатую невесту — мечту честной молодости.
    Однажды вечером, когда несколько сержантов сидели у него в дежурке, развалившись на нарах и куря трофейную коноплю, шестерка Гриша подал ему донесение, коего надпись и печать тотчас поразили молодого человека. Он поспешно его распечатал и прочел следующее:
«Как чесная гражданка решилася золожить о здоровьи папеньки Дубровского. Ён очень плох, иногда заговаривается и увесь день спид как детя глупое, а в жывоте и смерти Бог волен. Егоровна».
«СПИД!»- ужаснулся Владимир, и в чем был побежал домой.
    В прихожей его встретил старик высокого роста, бледный, худой, в кителе, в трусах и с диким браслетом на руке. «Отец!» — мелькнуло в голове.
— Здравствуй, Володька! — сказал старик слабым голосом, и Владимир с жаром обнял папу.
Колени старика подкосились и он бы упал, если бы сын не схватил его за китель.
— На хрена ты в колидор выперся? — сказала Андрею Гавриловичу Егоровна, — Еле живой, а туда же, куда и люди!
— Собака? — вздрогнул старик и впал в усыпление.
 ______________________________________________________________________
 * - нелегкая солдатская служба, но нужная! (арм.)
** - тяжело в учении, легко в бою! (Сув.)

 
 
                                 Глава II
 
«Где стол был,
щас там гроб стоит».
 
    От доброхотливых соседей Владимир получил полную картину происшедшей трагедии. Рука его тянулась то и дело к табельному оружию — дубинке, но мысль о баллистической экспертизе сдерживала пылкие порывы юноши.
    Между тем здоровье Андрея Гавриловича час от часу становилось худше. Владимир предвидел его скорое разрушение и не отходил от старика, впадшего в совершенное детство. Они весь день проводили в играх; таких, как морской бой, пятнашки, Что? Где? Когда? Бег (дистанция 100 м), плавание вольным стилем, подъем переворотом на перекладине, мини-футбол.
    Квартира, между этим, уже вовсю принадлежала Троекурову. Шабашкин явился с поздравлениями и просьбою, когда назначить выселение и евроремонт. Кирила Петрович смутился. От природы он был не жлоб, желание мести завлекло его слишком далеко, тень совести его роптала. Он знал, в каком состоянии находится его противник, и победа не радовала его по-человечески. Он тяжело посмотрел на Шабашкина, ища к чему б придраться, но тот не провоцировал, и тогда Троекуров сказал сухо и официально:
— Пошел на @уй, не до тебя.
Шабашкин понимающе удалился, а Кирила Петрович, оставшись наедине стал расхаживать взад и вперед, насвистывая «Как упоительны в России вечера», что всегда означало в нем необыкновенное волнение мысли.
  Наконец он вызвал машину, сам сел за руль и выехал со двора. Вскоре завидел он микрорайон Андрея Гавриловича и противуположные чувства наполнили душу его.      Удовлетворенное мщение и любовь к недвижимости заглушали до некоторой степени чувства более благородные, но последние от быстрой езды восторжествовали. Он решился помириться со старым своим товарищем, уничтожить вещественные доказательства своего плебейства, возвратив Дубровскому его достояние.     Облегчив душу сим благим намерением, Кирила Петрович нажал на газ, и въехал прямо под дверь подъезда Андрея Гавриловича, добив-таки последнего во дворе кота.
 В это время больной сидел на кухне у окна и кушал гранулированный чай. Он узнал Кирилу Петровича и ужасное смятение изобразилось на живописном лице его: бордовый румянец заступил место обыкновенной сизости, глаза засверкали, в открывшемся рту блестнул зуб.
— БЕЗ СОБАКИ!.. — прохрипел он страшным голосом. Сын его, сидевший ту же за чисткой табельного оружия — дубинки, поднял голову и поражен был его состоянием. Больной указывал пальцем во двор с видом ужаса и гнева. Он торопливо подбирал полы своего кителя, собираясь встать с табуреток, приподнялся… и вдруг упал. Сын бросился к нему, старик лежал без чувств и без дыхания, паралич его ударил.
— Скорая! Скорая! — кричал в телефон Владимир.
— Кирила Петрович Троекуров! — сказал вошедший телохранитель. Владимир бросил на него, ставший с той минуты постоянным, ужасный взгляд: 
— Скажи Кириле Петровичу … чтоб он … пока я! ...
 Телохранитель радостно побежал исполнять приказание.
Тем временем, в доме никого не было, все жильцы высыпали во двор смотреть на Кирилу Петровича. Егоровна вышла на крыльцо, внезапно глухота ея пропала, она услышала ответ охранника, доносящего от имени молодого Дубровского, и онемела.
    Кирила Петрович выслушал все, не выходя из машины. Лицо его стало мрачнее ночи, он с презрением улыбнулся, грозно взглянул на жильцов и начал медленно ездить вокруг дома.
    Кирила Петрович взглянул в окошко, где за минуту перед сим сидел Андрей Гаврилович, но где уж его не было. Егоровна тупо стояла на крыльце, жильцы шумно толковали о происшествии.
    Вдруг Владимир явился между людьми и отрывисто сказал: 
- Кончай базар! Батя умер!
 
                               Глава 3
 
«Милостивый государь!»
(из письма Вяземского
Баратынскому).
 
    Похороны совершились на третий день. Тело бедного старичка, одетого в дембельский китель, лежало на столе, окруженное свечками. Квартира была полна невесть откуда взявшихся старух. Готовились к выносу усопшего.
    Священник пошел вперед, воспевая молитвы. На выходе из подъезда его поддержал аккомпанементом на мотив «Погибшего за правое дело» оркестр непрофессиональных музыкантов. Хозяин квартиры в последний раз перешел за порог своего дома. Стоял чудный осенний денек, когда эти листья падают с дерев. На кладбище суетились деловитые, пахнущие водкой могильщики и пахнущие валерьянкой дальние родственники покойного. Молодой Дубровский стоял у гроба; он не плакал и не молился, но лицо его было страшно. Когда печальный обряд закончился, Владимир всех опередил и скрылся в лесопосадке. Он углубился в чащу дерев, движением и усталостию стараясь заглушить душевную боль. Он шел, не разбирая дороги, сучья поминутно и царапали его синий спортивный костюм, ноги в белых кроссовках поминутно вязли в болоте, он ничего не замечал.
    Наконец достигнул он маленькой лощины, со всех сторон окруженной мусорной свалкой, ручеек извивался молча около дерев, обнаженных осенью. Владимир остановился, сел на корточки и мысли одна другой мрачнее стеснились в душе его… Долго сидел он неподвижно, взирая на тихое течение ручья, уносящего несколько поблекших листьев.
    «Сука, сука, сука!..« — думал он, пока не заметил, что началось смеркаться. Дубровский встал и пошел искать дорогу домой, но еще долго блуждал, пока не попал на тропинку, которая и привела его прямо к подъезду дома.
    Тем временем в бывшую квартиру Дубровского почти сразу после выноса тела зашли какие-то расторопные подрядчики, ловко и быстро произвели замеры, перебрасываясь между собой малопонятными, настораживающими соседей вами типа: «кондишен», «джакузи», «металло-пластик», «окей».
    Начинался евроремонт: была привезена европлитка, разгружался евроцемент, появились еврорабочие в красивых еврейских комбинезончиках.
— Люмпены! — с презрением глядя на них, сказал почетный табельщик на пенсии Абрам Соломонович Емченко из третьей квартиры.
— За что боролись?!- поддержала его вдова инструктора райкома Зинаида Потаповна со второго этажа.
    Проживающий на первом этаже грузчик Григорий сказать ничего не мог, он просто стоял посередине лестничного пролета, уперши руки в бока и уставивши ненавидящий взгляд прямо в лица входящих прислужников капитала. Пахло цементом и скандалом.
    Вскоре появился Дубровский. Приближаясь еще, он услышал необыкновенный шум и говор. У подъезда стояли два джипа. На крыльце несколько незнакомых ментов в мундерных сюртуках, казалось, о чем-то толковали.
— Что за козлы? — спросил он сердито у склеротического старика, бежавшего ему навстречу, но старик, задыхаясь, ничего не смог ему ответить и продолжил дале свою вечернюю пробежку.
    Владимир подошел к чиновникам. Шабашкин, с картузом на голове стоял, сунув руки в карманы, и гордо взирал около себя. Участковый, высокий и толстый мужчина лет пятидесяти с оранжевым лицом, весь в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнул и произнес охриплым голосом:
— Завдяки рішенню місцевого суду, оселя мерця Дібрiвського відтепер належить пану Кирилові Трикуренко, тобто Троекурову Кирилові Пєтровічу, якщо ви розумієте тількі російський діалект. Нехай сусіди поважають його, а сусідки мусять полюбляти, бо він до вас охочий залицяльник!
    При сей острой шутке участковый захохотал, а Шабашкин и прочие члены ему последовали. Владимир кипел от негодования.
— Якого вую? То есть позвольте узнать, что сие значит? — спросил он с притворным хладнокровием у веселого участкового.
— А це означає, що ми приїхали, щоб ввести у господарювання шановного пана Трикуренко та запросити деякіх іншіх геть.
— Но вы могли бы, кажется, отнестися ко мне прежде, чем объявить отторжение собственности?
— А ты кто такой? — сказал Шабашкин с дерзким взором. — Бывший квартиросъемщик Андрей Гаврилов сын Дубровский волею божиею помре, мы вас не знаем, да и знать не хотим.
    Подъехала машина с пластиковыми окнами. Терпение народа лопнуло. Кто-то засандалил кирпичом в импортное стекло.
 — Та це ж бунт! — закричал участковый. — Гей, собакознавця до мене! Кинолог догадался и вышел вперед.
— Шукай, — сказал ему участковый, — хто це зробив.
Пока кинолог переводил собаке, чего от нее хотят, из толпы раздался крик: «Пидо@асы!», массы сомкнули ряды и двинулись на чиновников. Шабашкин и другие члены поспешно бросились в квартиру Дубровского и заперли за собой дверь.
— А-а-а-а-а-а! — закричал тот же голос и толпа стала напирать.
— Братья и сестры! — крикнул Дубровский, залезши на джип, — Придурки! Вы губите и себя и меня. Ступайте по домам. Не бойтесь, … милостив, и я буду просить его.
Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему будет за вас заступиться, если вы станете бунтовать и беспредельничать?
    Речь молодого Дубровского, его картавость и засаленная кепка произвели желаемое действие.
    Народ утих, разошелся, двор опустел. Члены сидели в квартире. Наконец Шабашкин тихо отпер дверь, вышел на лестничную площадку и с униженными приседаниями стал благодарить Дубровского за его милостивое заступление. Владимир слушал его с презрением и ничего не отвечал.
— Мы решили с вашего позволения остаться здесь ночевать; а то уж темно и страшно.
— Мне по@уй! — отвечал сухо Дубровский,- я здесь уже не хозяин!
С этими словами он удалился в комнату и закрыл дверь.
 
                                 Глава IV
 
«Взвейтесь кострами!»
(старинная детская песня)

    Пи@дец! — сказал он сам себе, — Еще утром имел я кусок хлеба. Завтра я должен буду оставить дом, где родился и где умер мой отец, виновнику его смерти и моей нищеты. И глаза его неподвижно остановились на портрете Михаила Горбачева. Живописец представил его облокоченного на перила, в белом костюме с алой розою в волосах… «И портрет этот достанется врагу моего семейства, — подумал Владимир, — он заброшен будет в кладовку вместе с обувью или повешен в уборной, предметом насмешек и замечаний его бультеръера, а в единственной комнате, где умер отец, поселится он сам вместе с собакой. Нет! Нет! Пускай же и ему не достанется печальная квартира, из которой он выгоняет меня!» Владимир стиснул зубы, страшные мысли рождались в уме его.
    Владимир замечтался и позабыл все на свете, не заметив, как прошло время. Стенные часы пробили одиннадцать. Владимир взял спички и вышел из комнаты. В кухне крутые спали на полу. На столе стояли бутылки, ими опорожненныя, и сильный дух шотландского самогона слышался по квартире. Владимир с отвращением прошел мимо них к плите, открыл газ и прошел к выходу. Отворивши дверь, он наткнулся на человека, прижавшегося в угол лестничной площадки; топор блестел у него, и, обратясь к нему с карманным китайским фонариком, Владимир узнал сантехника Архипа:
— Сантехник Архип?!
— Ах, Владимир, Андреевич, это вы, — отвечал сантехник пошепту, — Господь, помилуй и спаси! Хорошо, что вы с китайским карманным фонариком!
Владимир глядел на него с изумлением.
— Что ты хочешь? — спросил он Архипа.
— Я хотел… я пришел… было проверить, в порядке ли водоканализационная система, — тихо отвечал застенчивый сантехник.
— А топор зачем?
— Да как же без топора нонече и ходить? Нынешние представители администрации такие озорники — того и гляди.
— Ты пьяный! Ложи топор, иди домой.
 — Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, Бог свидетель, ни единой капли во рту не было… да и пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело — эк храпят, окаянные; всех бы разом — и концы в воду!
— Выводи людей! — после одобрительной паузы сказал Дубровский Архипу. Кроме рейдеров в доме не спал никто и жильцы, держа в руках планы эвакуации, высыпали на улицу.
— Братва! — обратился Владимир к жилтоварищам, — у кого с собой волына?
Егоровна достала из-под подола завернутый в тряпочку винчестер, утеху девичьего одиночества, и протянула его Дубровскому.
— Пригнись, дочка! — сказал Дубровский и через голову старухи навскид пальнул в окно своей кухни. Квартира на пятом этаже озарилась яркой вспышкой и раздался взрыв. В том месте, где минуту назад была жилая ячейка общества, зиял аккуратно вырезанный черный провал.
— Ахти! — жалобно закричала вернувшимся голосом оглохшая Егоровна.
— Ну, пацаны, — сказал Владимир, — иду, куда Бог поведет. Успехов!
— Вован, батяня, — отвечали люди, — гадами будем, но не оставим тебя, потому что мы — команда!
 
 
                                  Глава V
 
Когда воспрянет ото сна
Одна шестая суши в мире,
Брюнет, настигнутый в сортире,
Напишет наши имена!
 
    На другой день весть о направленном взрыве разнеслась по всему городу. Все толковали о нем с различными догадками и предположениями. Иные уверяли, что это еще один факт посещения нашей планеты неземными цивилизациями, другие искали чеченский след, некоторые считали происшедшее сектантским самоубийством чиновников и, наконец, существовала официальная версия взрыва, как следствия ссоры на бытовой почве с применением тактического ядерного оружия.
    Как бы то ни было, заседатель Шабашкин, участковый инспектор, и прочие члены, пропали неизвестно куда. Подозреваемый Владимир Дубровский, используя ментовскую крышу, отверг все обвинения, предоставив следственным органам неопровержимое алиби, справку от врача, с точным указанием температуры тела — 37,3° и диагнозом «острое респираторное заболевание». Наконец, ответственность за взрыв взяла на себя террористическая организация Фэн Шуй из Ольстера, что окончательно запутало следствие.
    Вскоре другие вести дали другую пищу любопытству и толкам.
В городе появилась новая преступная группировка, наводящая ужас на всех предпринимателей мелкого и среднего бизнеса. Меры, принятые противу них правительством оказались недостаточными. Грабительства, рэкет и вымогательства кровавой волной захлестнули город. Не было безопасности ни на улицех, ни дома. Повсюду, как грибы после радиоактивного дождя, открывались новые фирмы, типа торгующие лимонадом, а на самом деле отмывающие деньги своего главаря, «Лимонадного Джо», как его окрестили в народе.
    По описаниям все приметы лидера отважных злодеев указывали на неуловимого Владимира Дубровского. Ходил слух, что незаконное бандформирование состояло из ветеранов классовых битв, которые днем под видом обыкновенных пенсионеров сидели на лавочках у подъездов, а ночью отбрасывали костыли, надевали камуфляжную форму солдат удачи и выходили на большую дорогу социальной справедливости.
    Удивляло то, что ни торговые точки, ни офисы, принадлежащие коммерческой структуре Троекурова не были тронуты. Кирила Петрович приписывал сие исключение страху, который умел он внушить своим внешним видом, а также отменной службе безопасности, заведенной им в его фирме. Сначала охранники смеялись между собой над высокомерием Троекурова и каждый день ожидали наезда на владения Кирилы Петровича, где было чем поживиться, но наконец принуждены были с ним согласиться и сознаться, что Лимонадный Джо оказывал ему непонятное уважение… И Троекуров торжествовал при каждой вести о новом грабительстве и рассыпался в насмешках в адрес властей, от которых Лимонадный Джо уходил всегда если не целым, то невредимым.
 

                                     Глава VI
 
«Чудище обло, озорно
стозевно и лаяй».
 
    Читатель, вероятно, догадался, что дочь Кирилы Петровича, и есть та самая Маша, героиня нашей повести.
    В эпоху, нами описываемую, ей было 17 лет, красота была в полном расцвете. Отец любил ея до безумия, но обходился с ею по-хамски, то угождая любым прихотям, то пугая суровым лицем своим. Потому не имела она подруг и выросла в уединении. Жены и дочери партнеров по бизнесу редко езжали к Кириле Петровичу, коего обыкновенно матерные разговоры и скотские увеселения требовали товарищества мужчин, а не присутствия здесь дам. Редко наша красавица являлась посреди заблеванных гостей, валяющихся у Кирилы Петровича. Огромная библиотека, составленная большей частию из неправильно заполненных рукою отца кроссвордов, была отдана в ея распоряжение. Отец, никогда не читавший ничего, не мог руководствовать дщерь в выборе книг, и девочка, естественным образом, перерыв сочинения всякого рода, остановилась на иллюстрированной Кама-сутре. Таким образом, совершила она свое воспитание, начатое некогда под руководством m-lle Мими, которой Кирила Петрович оказывал большую доверенность и которую принужден был наконец выслать тихонько куда подальше. Оставшийся после нее кучерявый мальчик, шалун лет девяти, напоминающий полуденные черты m-lle Мими, воспитывался при нем, и признан был его сыном, несмотря на то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича узким лбом и скошенным подбородком бегали взад-вперед под окнами его бизнес-усадьбы и считались беспризорниками.
    Кирила Петрович выписал из-под Киева для своего маленького Саши учителя украинского языка, считавшегося теперь престижным среди высших слоев общества, и которым никто из законодателей сей новой моды толком не владел.
Учитель понравился Кириле Петровичу приятной наружностию и простым обращением. Он представил Кириле Петровичу свои желто-голубые аттестаты и письмо от одного из родственников Троекурова, у которого четыре года жил гувернером-охранником. Кирила Петрович все это пересмотрел и недоволен был одною молодостью педагога не потому что сей любезный недостаток несовместим с терпением, столь нужным в несчастном звании учителя, но у него были иные сомнения, которые он тотчас решился разъяснить.
    Для сего велел он позвать к себе Машу (Кирила Петрович по-украински не говорил, и она служила ему переводчиком).
 — Подойди сюда, Маша; скажи ты этому педофилу, что так и быть, принимаю его, только с тем условием, чтоб он у меня баб не трахал, не то я ему сукину сыну … оторву! Переведи это ему, Маша.
Маша покраснела и, обратясь к учителю, сказала ему по-украински, что отец ее надеется на его скромность и порядочное поведение. Учитель ей поклонился и отвечал, что он надеется заслужить уважение, даже если откажут ему в благосклонности.
Маша слово в слово перевела его ответ.
— Ладно, — сказал Кирила Петрович, — нах@й благосклонность, нах@й уважение! Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географии Украины, переведи это ему.
    Марья Кириловна смягчила в своем переводе крылатые выражения отца, и Кирила Петрович отпустил педагога во флигель, где назначена была ему комната.
    Маша, воспитанная в аристократических предрассудках, не обратила особого внимания на преподавателя, ибо учитель был для нее типа слуги или наемного работника, а следовательно, потенциальным самцом мужчины не являлся. Она не заметила ни впечатления, произведенного ею на пана Диброва, ни его смущения, ни трепета его восставшей плоти, ни отклеившегося уса. Несколько дней потом она встречала его довольно часто, не удостаивая большей внимательности. Неожиданным образом получила она о нем чисто новое понятие.
    Надеемся, читатель догадался, что у Кирилы Петровича был бультерьер. Кирила Петрович по целым часам возился с ним, стравливая с кошками, собаками и подвыпившими прохожими. Возмужав, пес был посажен на цепь в ожидании настоящей травли. Лучшею шуткой у Кирилы Петровича почиталась следующая.
    Прогладавшагося бультеръера запрут, бывало, в пустой комнате, привязав его поводок за кольцо ввинченное в стену. Поводок был длиною почти во все помещение, так что один только против положный угол мог быть безопасным от нападения кобеля. Приводили, обыкновенно, новичка к дверям этой комнаты, нечаянно вталкивали, двери запирались, и несчастную жертву оставляли наедине с сухопутным крокодилом. Бедный гость, оборванной полою и до крови раскушенный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять, прижавшись к стене и видеть, как белокурая бестия в двух шагах от него верещала, нехорошо улыбалась и мотала лысым хвостом.
    Всю эту картину при помощи скрытой камеры наблюдали по монитору Троекуров с остальными и потешались. Таковы были благородные увеселения нового русского барина!
    Несколько дней спустя после приезда учителя Троекуров вспомнил о нем и вознамерился угостить его в собачьей комнате.
Вызвав Диброва к себе, он повел его с собою склизкими коридорами в сопровождении охраны. Вдруг боковая дверь отворилась, охранники втолкнули в нее учителя и заперли на ключ.
    Опомнившись, Дибров увидел похожее на белого поросенка животное, которое с визгом бросилось в безопасный угол. Дибров перекрестился, достал из-за холявы нож и одним ударом заколол кабанчика, коим ему в темноте это животное представилось. Все сбежались, двери отворились. Кирила Петрович вошел, изумленный развязкою. Он потребовал объяснений: кто предупредил? откуда заточка? Он послал за Машей, та прибежала и перевела вопросы отца.
— Якщо це собака, тоді я хто? Думав, свинюка: хотів сала трошки попоїсти. А зброя завжди зі мною, бо я не пастух, а козак!*
Маша смотрела на него с изумлением и перевела слова его Кириле Петровичу. Кирила Петрович долго молчал, а потом сказал своей охране:
— Учитесь, салаги!
С той минуты он Диброва полюбил и не думал уж его пробовать.
    Случай сей произвел на Марью Кириловну большое впечатление. Воображение ее было поражено: она видела мертвого бультеръера и Диброва, спокойно стоящего над ним и спокойно с нею разговаривающего. Она увидела, что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат только богатым, и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое час от часу становилось внимательнее.
    Между ими основались некоторые половые сношения. Маша имела прекрасный голос и большие музыкальные способности; Дибров вызвался давать ей уроки.
После того читателю уже не трудно догадаться, что Маша в него влюбилась, сама еще в том себе не признаваясь.
______________________________________________________________________________
* - Я всегда ношу при себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую по моему званью не могу требовать удовлетворения (укр.)


                            Глава VII
 
— Дата Туташхия, ты спишь?
— Я тебе дам «спишь»! А ну высунь!
(Из кавказского дневника).
 
    Как читатель, наверное, догадался, у Кирилы Петровича не было больше бультерьера*. По поводу его безвременной кончины были устроены пышные поминки. Съехались гости, друзья и родственники покойного.
    Сперва все потянулись к новой каменной церкви, построенной Кирилой Петровичем и регулярно украшаемой его приношениями при замаливании новых грехов. Собралось множество почетных богомольцев, прочих охрана оттеснила на паперть.
    Служба не начиналась, ждали Кирилу Петровича. Он подъехал на шестисотом и торжественно прошел на свое место, сопровождаемый Марией Кириловной. Взоры мужчин и женщин обратились на нее. Первые удивлялись красоте и прозрачности ее траурных трусиков, просвечивающихся через платье, вторые с вниманием смотрели на фактуру материала из которого все это было пошито.
    Началась служба, певчие артисты филармонии пели на крылосе, Кирила Петрович невпопад крестился и с гордым смирением поклонился, когда диакон громогласно упомянул и о зиждителе храма сего.
    Когда служба кончилась Кирила Петрович пригласил гостей к себе и все поехали обедать к Троекурову, где ждал стол, накрытый на восемьдесят персон. Когда поминки, по русскому обычаю, дошли до точки крайнего веселия, двери в столовую отворились и в них протиснулся Антон Пафнутьич Спицын, толстый муж типа лет пятидесяти с круглым лицом, украшенным тройным подбородком в помятом пиджаке и с новым телефоном возле щеки.
— Почему опоздал? — спросил его Троекуров, — в церкви не был, как будто тебе уже замаливать нечего, к обеду опоздал, как будто мне уже и угостить тебя нечем.
Антон Пафнутьич, заискивающе улыбнулся.
— Прости, Кирила Петрович, — По дороге шина лопнула, пока в автосервис, три часа ушло, а потом в объезд, по трассе не решился.
— Очко играет? — с иронией спросил Кирила Петрович.
— Играет, Кирила Петрович: если Дубровский меня встретит — на месте трахнет. Я же свидетелем в суде против папаши его выступал, а тот черт списочек составил. Сынок теперь по списку работает. А с собачкой что случилось?
Троекуров вкратце рассказал историю гибели бультерьера, с уважением показывая на Диброва, который, не подозревая, что разговор идет о его храбрости, спокойно сидел на своем месте и делал нравственные замечания резвому своему воспитаннику, бросившему в суп петарду.
    Обед, продолжавшийся около трех часов, кончился и все пошли в зал, где их ожидали бильярд, боулинг, бассейн и голые бабы.
    Один только человек участвовал в общей радости с неохотой. Антон Пафнутьич не мог никому признаться, что всю наличку зеленых он носит с собой, зашитою в ситцевые трусы веселой раскраски, опасаясь возможного в его отсутствие ограбления. Поэтому и в сауне, и в бассейне он был в костюме и лаковых туфлях, делая вид, будто это так и надо.
    Оставшись ночевать в чужом доме, он теперь переживал, чтобы не бросили его одного в уединенной комнате, и выбрал себе защитника.
    Антон Пафнутьич стал вертеться около Диброва, покашливая и подмигивая, и наконец сказал:
Гм, гм, нельзя ли, мне переночевать в вашей конурке? Не поймите только меня правильно.
 — Га?** — сказал Дибров, вожделенно глядя на Машу.
— Эк, беда, ты по-русски еще не выучился. Можно, нет, можна, как это, мені з вами переспати?*** — но учитель его не слышал.
 — Тю!**** — сказал Дибров и увлек Машу в танец.
Антон Пафнутьич, очень довольный своими познаниями в области украинского языка, побежал стелить постель.
    Тем временем Дибров танцевал с Машей менуэт и смотрел на часы, о чем-то с ней договариваясь. Плоть его трепетала, постоянно нажимая на мобильник и тот отвечал громкой музыкой.
    Наконец гости отправились спать, Дибров устремился к себе во флигель. Антон Пафнутьич уже спал, потушив свет. Дибров открыл дверь и увидел в своей постели накрытое одеялом тело. На ходу расстегивая брюки, он бросился в кровать. Послышался сдавленный крик.
— Тихо, Маша! — сказал учитель чисто русским голосом. Я — Дубровский!
______________________________________________________________________________
* - Бультерьер — английская порода собак, предназначенная для охоты на кабана. 
** - Извините пожалуйста, но я не настолько владею русским языком, чтобы понимать вас (укр.)
*** - Можно ли мне переночевать в вашей комнате (укр.)
**** - Сейчас я занят, вернемся позже к нашей беседе (укр.)


                            Глава VIII
 
«Вот оно как!»
(Вольтер)
 
    Теперь попросим у читателя позволения объяснить вышеописанные события нижеследующим предисловием.
    Оскорбленные чувства пойманной на воровстве российского газа Украины, натолкнули ее на мстительную идею реэкспорта, то есть продажи России собственного же газа, но с накруткой. Обнаружив этот факт, Россия в свою очередь стала продавать Украине тот же газ по тройной цене. Возник дефицит горючесмазочных материалов.
    Бензозаправочные станции почти все были реприватизированы и закрыты, кроме тех, что принадлежали Лимонадному Джо, который умудрился наладить реэкспорт купленного втридорога Украиной газа ей же самой.
    К такой станции, осуществляющей ремонт и заправку автомобилей, подъехала как-то поношенная «Таврия».
— Сэконд хенд через дорогу! — сказал ему смотритель, однако, все же протянул прайс с перечнем цен на услуги, превышающих финансовые и умственные возможности посетителя. Проезжий, не спрашивая ничего, смотрел на лист и чесал затылок. Смотритель, сложивши руки на молодой груди, стоял рядом и зорко следил, кабы тот чего не спер.
    Солнце уже садилось, когда джип «Land Rover» резко затормозил прямо перед ними. Из джипа вышел молодой человек в шлепанцах и милицейской фуражке.
 — Полный! — сказал он повелительным голосом.
— Один момент. Талончик ваш разрешите.
— Ты что, меня не узнаешь? Смотритель узнал, засуетился и дрожащей рукой принялся заправлять машину бензином.
— Кто такой? — глядя мимо владельца патриотического транспортного средства, спросил молодой человек у смотрителя.
— Бог его знает, номера киевские, вот уж пять часов так стоит, надоел проклятый!
Молодой человек брезгливо взял стальными пальцами за отворот пиджака проезжего и отвел его за машину.
— Карманы покажи, — сказал он, гипнотически глядя в зрачки оседающего водителя.
    Из карманов было извлечено три гривны и двадцать семь копеек мелочью, авторучка с красным стержнем, немного семечек, сигареты «Прима», киевский паспорт и документы, свидетельствующие о том, что их хозяин владеет украинским языком с правом преподавания. Внимание ужасного молодого человека привлекла купчая, в которой говорилось, что Дибров В.А. передается в частную собственность Троекурову Кириле Петровичу в качестве преподавателя украинского письма и чтения. Он аккуратно сложил документы и сунул их к себе в барсетку. Затем, достал хрустящую однодолларовую купюру, молча воткнул ее в нагрудный карман онемевшего от счастья проезжего и сказал, не отрывая взгляда от его лица:
— Сейчас я отвернусь и ты исчезнешь.
— Господин Дубровский! — окликнул его смотритель, — бак заправлен, стекла вымыты.
    Услыхав имя Дубровского, а это, как читатель, наверное, уже догадался, был именно он, хозяин «Таврии» через секунду сидел в самозаведшейся машине, которая в свою очередь, от страха пулей рванула назад и скрылась за горизонтом.
Когда Дубровский оглянулся, на месте беседы никого не было.
— Копперфильд!* — восхищенно прошептал смотритель автостанции…
Дубровский, овладев бумагами учителя, смело явился, как мы уже видели, к Троекурову и поселился в его бизнес-усадьбе.
    В его поведении не оказалось ничего предосудительного: он убил хозяйскую собаку, мало занимался воспитанием маленького Саши, с большим прилежанием брал уроки Кама-сутры у Марьи Кириловны. Все любили его и он не без основания почитал себя членом семьи.
    Ночуя в одной комнате с одним из главных виновников своих бедствий, Дубровский не мог удержаться от искушения. Надеемся, читатель помнит, как изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением.
Наутро гости проснулись и вышли пить кофе. Кирила Петрович в трусах, носках и майке выпивал свою широкую чашку, похожую на пепельницу.
    Последним вышел Антон Пафнутьич, вид его был печален. Кирила Петрович осведомился, не трахнул ли его этой ночью Дубровский? От сей шутки Антон Пафнутьич закашлялся, опрокинул на себя кофе и весь в слезах уехал восвояси.
______________________________________________________________________________* Известный одесский иллюзионист, тантрический партнер Клаудии Шиффер. «Тантра» — древнее учение, включающее в себя сексуальную практику. «Шифер» — строительный материал, применяемый для внешних работ.


                          Глава IX
 
" … … … … … … …»
(песня и ныне дикого
тунгуса о плохой видимости)
 
    Между тем, жизнь в бизнес-усадьбе шла своим чередом. Секс и музыкальные уроки занимали Марью Кириловну. Особенно музыкальные уроки. Она начинала понимать собственное сердце и признавалась в том, что оно не было равнодушно к достоинству молодого учителя, которое тот стремился везде пустить в ход. Она с большей и большей доверчивостью отдавалась сей увлекательной привычке. Она скучала без Диброва, в его присутствии поминутно занималась с ним.
    Может быть, она не была пока влюблена, но еще немного и пламя страсти должно было вспыхнуть в ее сердце.
    Однажды, придя в залу, где ожидал ее учитель, Марья Кириловна заметила смущение на его рябом лице. Она открыла фортепиано, нагнулась над клавишами, и даже пропела несколько нот, но Дибров под предлогом паховой травмы извинился, прервал урок, и, закрывая ноты, подал ей украдкой записку. Марья Кириловна, не успев одуматься, приняла ее и раскаялась в ту же минуту, но Диброва не было уже в зале.
    На обертке от презерватива Марья Кириловна по складам прочла следующее: «Чекаю на вас о сьомій у садочку. Це не потебеньки!»*
 Чувство ее было сильно возбуждено. Она хотела и опасалась услышать признание. Ей приятно было бы услышать устное подтверждение того, о чем она догадывалась, но не знала, какой выбрать ответ: веселую шутку, отказ или безмолвный секс.
Между тем, часы пробили без пятнадцати семь, Марья Кириловна спустилась и вышла в сад. Там ее уже ждал в кустах Дибров. Марья Кириловна нагнулась и пропела несколько нот.
— Благодарю вас, — русским голосом тихо и печально сказал Дибров, — но я не то, что вы предполагаете…
От неожиданности Маша взяла «ля».
— Бляха-муха, — замахнулся на нее Владимир, — я Дубровский! Обстоятельства требуют… я должен вас оставить… Антон Пафнутьич Спицын наградил меня дурной болезнью. Не кричите, ради Бога! Это лечится. Да, я тот несчастный, которого ваш отец выгнал из родительского дома, но я простил. Вы спасли его. Ведь раньше я мечтал, как буду пытать его, прикованного к батарее, утюгом, паяльником, электрическим разрядником, как затем расчленю его тело… ну, да ладно. Обещаетесь ли вы меня не отвергнуть?
Внезапно раздались гудки милицейской сирены. Дубровский напрягся.
— Обещаетесь ли?! — нервно закричал он.
— Обещаюся! — неудовлетворенно закричала Маша, взволнованная окончившимся свиданием с Дубровским.
    Прибывшая тем временем опергруппа делала обыск в комнате Дубровского. Антон Пафнутьич Спицын с трагическим лицом давал показания, в которых он обвинял учителя Диброва в непредумышленном скотоложестве. По описанию Антона Пафнутьича, Саши и Марьи Кириловны был составлен фоторобот половых органов преступника, который неожиданно вывел на след Дубровского. Описания свидетелей совпадали.
    Троекуров сначала смеялся над довольно схематичным рисунком, выполненным неумелой рукой милиционера, но когда для сравнения составили аналогичный портрет с самого Кирилы Петровича, и сравнение было не в его пользу, Троекуров задумался, затем порвал бумагу и приказал охране найти учителя, живого или мертвого, но Дубровского уже и след простыл.
_______________________________________________________________________________
* - Жду вас к 19:00 в оранжерее. У меня к вам серьезный разговор (укр.)
 
 
                                  Глава X
 
«О temporal О mores!»*
 
    В это же время из эмиграции вернулся наследственный глава цеха индпошива граф Верейский. В еврейский период жизни он сильно истосковался по фактической родине и теперь с удовольствием дышал выхлопными газами, стоя на балконе родового хрущевского гнезда, и с умилением взирал на копошащихся в мусорном баке лиц в оранжевых куртках, узнавая в них бывших представителей местной интеллигенции.
    Однажды, увидев человека, натравливающего на вялосопротивляющихся бомжей своего нового бультерьера, Верейский опознал в нем прежнего коллегу Кирилу Троекурова. Верейский окликнул его и пригласил к себе в гости.
 Через минуту они уже обнимались в прихожей, и собака клацала зубами и вытирала передние лапы о домашний халат Верейского.
За стаканом французского коньяка, по поводу встречи, Троекуров похвастал фотографией своей дочери, сделанной для обложки украинского аналога «Плейбоя», журнала «Бабограй», после чего Верейский пригласил его вместе с дочерью поужинать в новом престижном ресторане «Галушка». Там они вечером и встретились.
    Раньше это заведение называлось «Українські страви» и пользовалось большой популярностью у мужской части населения, поскольку здесь всегда можно было распить принесенные с собой спиртные напитки прямо под надписью, строго запрещающей оное действие, и закусить фирменным блюдом — сосисками с капустой, нехитрым изобретением немецких солдат.
    Теперь здесь все было иначе. Там, где в прежние времена висел плакат «Покупатель всегда неправ!», неоново светилась надпись Welcome! на кириллице, чуть ниже — украшенный полотенцем для рук, портрет Т.Шевченко, а под ним на столе — буханка хлеба и соль на славянском журнальном столике.
    Живописный казак с вековой печалью в глазах встречал клиентов на входе. На мохнатой груди его проглядывал большой православный крест, бритая голова с оселедцем и пейсами производила неизгладимое впечатление на входящих.
Наиболее важных клиентов обслуживал лично глава ресторана, почетный чекист и георгиевский кавалер Иван Иванович Небеда.
    Ни к чему не обязывающий секс с Марьей Кириловной в мужском туалете между танцами заинтересовал стареющего пуританина. Интерес этот быстро перерос в последнюю любовь, и Верейский сделал отцу Маши официальное приглашение. Двойное гражданство и счет в швейцарском банке заранее определили положительный ответ Кирилы Петровича. Судьба Марьи Кириловны была решена.
Поставив дочь перед свершившимся фактом, Троекуров и слышать ничего не захотел о простатите и половой слабости Верейского. Он собственноручно выстрогал дочке имитатор и назначил помолвку на следующей неделе.
______________________________________________________________________________
* - Ганьба! Ганьба! (лат.) 

 

                              Глава XI
 
    С трудом сдерживая слезы, держа в руках кусок деревяхи, расстроенная Маша нажимала им на клавиши своего фортепиано и пела ноты, когда внезапно ощутила проникновение.
— Опа, Маша! Я — Дубровский! — тихо раздался сзади знакомый голос; Маша разрыдалась.
    Тяжело дыша и еще больше распаляясь от ревности, Дубровский выслушал сбивчивое повествование раскачивающейся Марьи Кириловны о грозящем ей физиологическом несчастье.
— …У…б…ью!!! — в кульминации чувств, не сдерживаясь боле, громко крикнул Дубровский и убежал.
    Услышавши шум, в комнату ворвался Кирила Петрович с охраной. Маша с растрепанными волосами, измученная, но счастливая, сидела за фортепиано, держа в руках подарок отца и смеялась. 
— Ну вот и славно, дочка! — сказал Троекуров, — теперь дело за свадьбой.
 

 
                                Глава XII
 
«Was ist das?»*
(Ницше)
 
    По главной городской дороге мчались три авто с тонированными стеклами. Впереди и сзади ехали два джипа с охраной, в центре — шестисотый, в котором сидела Марья Кириловна, пристегнутая, на всякий случай, чтоб не сбежала, наручниками к отцовой руке. Она то и дело бросала беспокойные взгляды на проносящиеся мимо машины, ища глазами «Land Rover» Дубровского.
    Город жил своей обыденной жизнью. То и дело, обдавая тупой музыкой, мелькали иномарки с торчащими из окон стволами, битком набитые незнакомой братвой, но Владимира среди них не было.
    Тем временем свадебный кортеж приехал в церковь. Там жених уж их ожидал. Вышед на встречу невесты, он был поражен ее бледностию и странным видом деревянного предмета, который она держала в руках вместо цветов.
 Они вместе вошли в холодную очищенную охраной церковь; за ними заперли двери. Священник вышел из-за алтаря и тотчас же начал. Когда он кончил, Марья Кириловна уже ничего не соображала. Священник обратился к ней с обычными вопросами, она содрогнулась и обмерла, но еще медлила, еще ожидала; священник принял ее за дурочку, и, не дождавшись ответа, произнес неотвратимые слова.
Обряд был кончен. Она сплюнула холодный поцелуй немилого супруга, и все еще не могла поверить, что жизнь ея была навеки окована, что Дубровский не прилетел освободить ея…
    А как тут прилетишь, когда в голове у тебя дырка, ты лежишь, на бетоне взлетной полосы, и глядишь не мигая в голубое небо, и ветер уносит прочь твой авиабилет, твой последний счастливый билет, которым ты уже никогда не воспользуешься…
    Как читатель, наверное, догадался, Дубровский был мертв. В тот час, когда он поднимался по трапу, чтобы летать и спасать свою возлюбленную, киллеры, нанятые коварным Троекуровым, подъехали на джипе прямо к самолету, в упор расстреляли Дубровского и скрылись в неизвестном направлении.
    Троекуров, благодаря хорошо организованной службе безопасности, с самого начала знал все и пристально следил за Дубровским, умело разыгрывая свое неведение. Когда дело зашло слишком далеко, и отношения Владимира с Машей стали угрожать финансовой выгоде Вашингтона, Кирила Петрович решился убрать молодого Дубровского следом за старым, что и было сделано с присущими ему волей и хладнокровием.
    Преступная группировка Лимонадного Джо распалась, старики разошлись по домам и почти до сих пор добровольно сдают накопленное огнестрельное оружие в милицейские пункты приема. Их там знают и любят, каждый раз списывая на них какой-нибудь висяк.
    Маша скоро стала вдовой. Благодаря подарку отца, она теперь иначе смотрит на жизнь. И только лишь иногда, в годовщину свадьбы ея, подходит она к фортепиано и поет ноты. Но это уже совсем другая история.
______________________________________________________________________________
* - Що це було? (нім.) 

                        *  *   *
______________________________________________________________________________ 
 
                   КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ
 
1. В каких войсках служили Андрей Гаврилович и Кирила Петрович?
2. Как звали собаку Троекурова?
3. Может ли собака обладать природой Будды?
4. Когда вы последний раз смотрелись в зеркало?
5. Каким был курс доллара, который Дубровский дал учителю украинского языка?
6. Откажетесь ли вы, если вам предложат доллар?
7. А два?
8. Угадай мелодию пейджера Дубровского.
9. Болели ли вы в детстве ангиной, скарлатиной, коклюшем? (нужное подчеркнуть).
10. Что думал В. А. Дубровский, сидя у ручья?
11. Где находится столица России?
12. — Украины?
13. Что такое реэкспорт?
14. Что такое реприватизация?
15. Зачем платить больше?
16. Как звали молодого Дубровского: Вова, Владимир, Владикавказ, Воха, Вольдемар, Володька, Вовка, Вениамин Львович, Вовкулака, Водик, Вовочка, Вавила, Вовец, Вовчик, Вован, Вовик, ВОВ, Войцех, Ватсон, Вуйко, Вовуся, Вальтер, Скотт, Володя, Валтасар? (нужное подчеркнуть).
17. Кто является героем нашего времени Дубровский или Спицын?
18. Зачем Маша пела ноты?
19. Для чего используется вишневая косточка в Кама-сутре?
20. Можно ли забеременеть, если глотать?
21. Имел ли Владимир Дубровский право на ношение табельного оружия?
 
                               *   *   *

© Copyright